Лев Толстой — Война и мир… «Анны Карениной»

Пара едва ли громких, не очень заметных юбилея наметилась в истории русской литературы XIX–XXI веков. Исходя из заголовка, полагаю, вы уже догадались, что речь идёт о романах признанного и незыблемо великого русского писателя — когда-то почти самого главного литературного классика советского школьного образования.

Известно то, что чествуемые сегодня обществом, добротно сбитые монументальные романы были созданы с интервалом в десяток лет. «Анна Каренина» впервые увидела свет в первой половине марта 1875 года. Её начали печатать в «Русских записках» 140 лет тому назад. Всё там же, но десятью годами раннее (известным отрывком под названием «1805 год») было представлено широкой читательской публике легендарное повествование «Война и мир», что, соответственно, отвечает 150-летнему юбилею.

Под «днями рождения» многостраничных романов подразумевается выход их начальных глав — первых частей в журнальном варианте. Сам же миг рождения мыслей, облеченных словами мог знать только автор — «отец и мать» выношенного духовного груза, в сумме вобравшего в себя всю полноту прожитых дней и… десять лет рутинно-творческого литературного труда. Правда, почти так же нелегко пришлось и жене писателя, не менее семи раз набело переписавшей толстовские каракули «Войны и мира»!..

Совсем недавно в перепалке некоторых критиков пришлось читать о том, что «Анна Каренина» написана лучше «Войны и мира». Тут же будет логичным возникновение вопроса: что означает термин «лучше»? Лучше литературный слог? Или лучше композиция? Или замысел? Или всё вместе взятое? Вряд ли подобное суждение однозначно отвечает истине! К тому же, текст последующего романа грешит толстовскими «нелепицами» не менее предыдущего...

Да и стоит ли нам сопоставлять эти литературные работы? Первая из них начата 35-летним Толстым в расцвете его исследовательского гения, в то время как вторая приходится на апогей профессионального взлёта 45–49-летнего, более опытного, но несколько подуставшего литератора.

Т. Самойлова в роли Карениной

Говорят, будто в молодости отчасти пишется легче. Кроме чистого, не засорённого мозга и свежести речевого слога, видимо, отсутствует лёгкий страх испортить ещё не сложившуюся репутацию. Но чем далее, тем больше мнимой ответственности, которая норовит разрушить лёгкость пера и практически сводит на нет наработанный опыт.

Однако сейчас не об этом. Разделяя мнение о наличии массы «нелепиц» в текстах Толстого – стилиста, я всё же склоняюсь к выводу, что они вовсе не случайны. Мастером могла преследоваться задача достижения некогда актуальной в его понимании яркой оригинальности, непосредственности; нарочитой приземлённости или в конце концов... необходимой автору вызывающе «топорной» простоты изложения, подчёркивающей мысль или эмоцию повествователя.

К тому же, вероятно, Лев Толстой – литератор уже пребывал в состоянии, которое можно назвать «синдромом избыточного мастерства». Это сродни тому, что мы находим у Тургенева в его «Отцах и детях». Помните, как он описывал манеру выражаться одного из персонажей — Павла Петровича Кирсанова: «Когда последний сердился, с намерением говорил "эфтим" и "эфто", хотя хорошо знал, что подобных слов грамматика не допускает.

В этой причуде сказывался остаток преданий Александровского времени. Тогдашние "тузы" в тех редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто, другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами».

Разумеется, что к Льву Толстому вельможность Александровского времени отношения не имеет. Однако вволю пресытившись пьянящим воздухом литературного Олимпа, писатель, вероятно, мог позволить себе безобидную причуду слегка стать над стилистическими догмами родной русской речи, подобно повествующему гению, самому создающему и язык, и его правила. Вот маленькая иллюстрация, подтверждающая мысль о некоем стремлении Толстого к собственной оригинальности.

В XVIII главе первой части романа мы наталкиваемся на краткий разговор (в коридоре и купе вагона) Анны Карениной с неким попутчиком Иваном Петровичем, а также матерью и сыном — Вронскими. Диалог состоит из пяти предложений с прямой речью, в которых семь раз подряд литератор упорно употребляет избитый глагол «сказала (сказал)». Почему вдруг при существующей возможности без труда избежать «топорных» повторений с помощью глаголов-синонимов, Лев Толстой этого сознательно не делает? Полагаю, именно потому, что на тривиальном фоне среднестатистических писателей, он чувствует за собой привилегию гения, позиционирующую его выше мелких литературных приёмов.

Пожалуй, к мастеру такого уровня применима фраза, изречённая Публием Теренцием Афром: «Что дозволено Юпитеру, то не позволено быку», т.е. в данном случае — не позволено нам с вами. Мне же лично… да, полагаю, не только мне, более интересен Толстой — мыслитель и исследователь души! Он отнюдь не является предшественником таких «изящников» письма, как «нобелевец» Иван Алексеевич Бунин или признанный многими австрийский кружевник слова — Стефан Цвейг.

Да и вряд ли кто-то будет оспаривать тезис о необходимой принадлежности такого свойства как синтетичность к критерию оценки настоящего большого писателя. И, кстати говоря, умение изящного построения фраз находится всё же не во главе списка отборных литературных добродетелей. Впрочем, отсутствие последнего, довольно вероятно, и не позволило Льву Толстому стать успешным нобелевским лауреатом, несмотря на ряд (четырёх подряд: 1902–1905) ежегодных номинаций в первом пятилетии XX века.   

Перечень надобных автору наклонностей, открываясь наличием интуиции при выборе сюжетной фабулы, вполне закономерно может завершаться лишь присутствием тривиального физического здоровья и элементарной способностью к рабочей усидчивости. Предполагаю, что последнего Льву Николаевичу было не занимать, и пласт жизни, поднятый им только в одной суперэпопее «Война и мир», однозначно причисляет его к литераторам «высшего пилотажа».

В. Лановой в роли Вронского (1967)

Однако в связи с тем фактом, что только ленивый не попенял мастеру литературного слова фразой о лице Анны Карениной, которое «блестело ярким блеском» (часть II; глава IX; второе предложение), хотел бы предоставить вам куда менее заметные, но бесспорно, в большей степени уникальные литературные оплошности, притаившиеся почти в самом начале романа.

Итак, вот уже 140 лет никто из читающих и перечитывающих произведение классика, никто из ставящих спектакли и снимающих фильмы по «Анне Карениной» и никто из критикующих толстовские стилистические «ляпы» не обратил внимание на одно довольно естественное действо.

А именно на то обстоятельство, что в конце первой (по хронологии романа) зимы, многодетная, вечно хлопочущая «наседка» — Дарья Александровна Облонская, вероломно обманутая законным супругом, (вдруг) благополучно разрешилась ещё одним... очередным ребёнком — девочкой.

Даже, если предположить, что под концом зимы романист подразумевает не самый последний февральский день, путём несложных арифметических представлений можно убедиться в наличии девятимесячной (завершающей стадии) беременности у Долли на тот самый — последний зимний день...

На логично поставленный вопрос, к чему же это я поднимаю тему сроков беременности одного из женских персонажей, спешу ответить. Дело в том, что Анна, прибывшая из Петербурга в Москву для содействия примирению супружеской четы... приехала, согласно авторской логике повествования, в те же самые, завершающие дни зимы.

А посему, войдя в дом непутёвого братца Стивы, первое, что она должна была там найти — очень внушительный живот своей милой невестки Дарьи Александровны, находящейся, согласно подсчётам, на финальном месяце беременности. Но об этом автор почему-то ни словом не упоминает.

Следует подчеркнуть, что данное обстоятельство никоим образом не могло удивить приезжую родственницу, так как она находилась в прекрасных отношениях с обоими супругами и не могла не знать о положении Долли и его сроках.

Этот же фактор, в свою очередь, как минимум должен предполагать присутствие данной тематики (или, хотя бы — озабоченности тона) в описываемом автором общении сердобольной Анны с братом и собственным мужем, что в тексте совершенно не отражено. 

Исходя из развития преподносимой ситуации, как вы полагаете, предваряя болезненную тему примирения супругов и сохранения семьи, о чём, прежде всего, начнут беседовать встретившиеся женщины, к тому же вполне удовлетворённые связывающим их родством? Правильно!.. Конечно же, о самочувствии и близких родах, предстоящих Дарье Александровне и, естественно, о подрастающих детях.

Ведь прибывшая из Петербурга тётя нежно любит своих племянников и племянниц. Она наизусть помнит все даты, связанные с ними, и даже все их болезни. Вот только по непонятной забывчивости великого романиста главная тема вот-вот предстоящих родов отсутствует вовсе.

Любящая же, щедрая и заботливая тётушка Аня не готова презентовать облепившей её детворе ни только по маленькой расписной игрушке, но даже ни одного копеечного леденца. В связи с чьей же забывчивостью происходит сей конфуз? Полагаю, излишне объяснять в каком свете она бы выглядела в глазах своей невестки, да и всех прочих домочадцев, сложись подобная ситуация в реальной жизни. 

Однако оплошность, принадлежащая писателю, к счастью для персонажа, освобождает его от предполагаемых угрызений совести. Впрочем, эта же ситуация, на удивление не страдает от авторского упущения, выстраиваясь в противоположном порядке. Возвратившись домой, любящая мать балует сынишку подарками от московских детей тёти Долли (обескураживающая асимметрия) и рассказывает о девочке Тане, которая уже умеет читать и даже учит тому других детей. 

Ну, да бог с ними — с детьми и условностями. Но почему автор от себя ни словом не упоминает в изложении начальной главы о сложном психо-физическом состоянии находящейся на сносях и вероломно обманутой супруги игривого Стивы? Ведь подобный нюанс очень важен для исходной канвы литературного повествования! Это не безобидные тавтологические спецпомарки автора, типа «встал стоя», а, пожалуй, серьёзное упущение профессионального романиста. Досадная ошибка признанного мастера? Увы, иного объяснения не нахожу...

Впрочем, я склонен рассматривать это не совсем в качестве писательской ошибки, но скорее, как дилетантскую небрежность, ведь известно, что Лев Николаевич Толстой не обладал дипломом Литературного института имени А. М. Горького. Такую же точно небрежность, какую он продемонстрировал и в отношении изложения хронологии событий, относящихся к ещё одному из главных героев произведения — Константину Левину.

Оцените сами: в VI главе первой части романа автор упоминает о начале зимы, когда Костя Левин после годичного отсутствия, объявился в Москве и влюбился в расцветшую Кити. Однако, страдая нерешительностью, через два месяца, после почти ежедневных посещений Щербацких (т.е. в начале февраля) он сбегает назад в деревню. Затем, спустя ещё два месяца (т.е. уже в начале апреля) возвращается к Кити с предложением замужества.

Получив отказ, удручённый Константин Левин покидает дом Щербацких в четверг (приёмный день) и на следующее утро уезжает из Москвы. Но дело в том, что этим же утром (пятницы) из Питера в Москву прибывает поезд с Анной Карениной, которую на перроне вокзала ожидает её родной брат Степан Аркадьевич, и случайно встречает граф Алексей Вронский.

Из вышеизложенного (согласно весьма небрежной хронологии) следует, что приезд Карениной состоялся вовсе не в конце зимы, а в самом начале апреля. И потому из-за арифметической путаницы авторского исчисления хроники событий, в доме Облонских она, скрупулёзно выражаясь, должна была бы обнаружить вовсе не беременную Долли, а свою... новорожденную племянницу месячного возраста...

Однако тем временем в XII главе второй части романа автор бесстрастно продолжает нам повествовать о том, что пролетели ещё три месяца (это соответствует уже началу июля), однако Левин так и не сумел заставить себя отнестись равнодушно к полученному им отказу от Кити Щербацкой.

В самом начале строки следующего (уже третьего) абзаца всё той же главы писатель вдохновлённо сообщает: «Между тем пришла весна, прекрасная, дружная, без ожидания и обманов весны...». Ну, во-первых, почему пришла весна, если по небрежно изложенной хронологии за окном стоит уже начало знойного июля?

А во-вторых, в связи с чем следующий же, четвёртый абзац открывается однозначно противоречащим начальной строке предыдущего абзаца предложением: «Весна долго не открывалась. Последние недели поста стояла ясная, морозная погода.»?.. Разумеется, здесь представлены не все оплошности романиста, однако формат блогерской статьи не позволяет собрать их в полном объёме под одним заголовком.        

...Поразительные «ляпы» Льва Толстого в тот или иной период, кроме 40-летнего Джо Райта не обнаружил никто из режиссёров, работавших над экранизациями всемирно популярного произведения. А ведь в довольно значительном арсенале мирового кинематографа, начиная с 1910 по 2014 годы, насчитывается ни много ни мало, девять немых и двадцать три звуковых киноверсии российского романа «Анна Каренина». Из них — один телеспектакль, два фильма-балета и восемь различных теле/киносериалов. О количестве театральных постановок я уже не говорю, — их просто никто не считал.

Долли и Анна, фильм 2012

Так вот, в 2012 году, снимая Киру Найтли в роли Анны Карениной, только лишь дотошливый Джо Райт (единственный из всех режиссёров) показал на киноэкране «необъятную» фигуру Долли (Келли Макдональд), явно пребывающей на завершающей стадии беременности.

Во всех остальных мировых экранизациях мать семейства, княгиня Дарья Облонская, вследствие отсутствия должной акцентации со стороны автора романа (т.е. первоисточника), предстаёт почему-то изящной «тростинкой», туго затянутой в корсет.

Правда, ещё в далёком 1935 году, Кларенс Браун, занявший в заглавной роли шведку Грету Гарбо, хотя и не исправил недоработки первоисточника в отношении фигуры Долли Облонской, но тем не менее всё же удосужился вложить в уста голливудской кинозвезды «отсебятинную» сценарную фразу о привезённых для детей брата подарках (не существующих в авторском тексте).

И, естественно, он не поленился отснять сцену возвращения матери к её маленькому Серёже, которому та передаёт игрушечные презенты от братьев и сестёр, привезённые из Москвы. Вот принципиальные мастера кино, синтезирующие авторскую быль и «небылицы» ради логической достоверности ситуации!

Поразительно!.. Так в 140-летнем незыблемом мире «Анны Карениной» незамеченной тихой вспышкой промелькнула война профессионального несогласия с авторским первоисточником отдельных режиссёров-перфекционистов, крайне дотошно экранизирующих столь монументальное произведение. Совсем маленькая, не объявленная, но весьма принципиальная война, направленная против мира литературных «ляпов» великого писателя — Льва Толстого.